Чем вызывает к себе интерес роман В. Мысливского «Трактат о лущении фасоли»?

Веслав Мысливский — единственный среди польских писателей дважды лауреат престижной национальной литературной премии Nike. Первую он получил в 1997 году за написанный годом ранее роман «Окоём» («Горизонт»). Вторую — десять лет спустя, в 2007-м, за «Трактат о лущении фасоли» (2006 г.). Это, по сути, и определило мой интерес к роману.

Как-то захотелось понять — за что всё-таки впервые в истории современной польской литературы национальную премию дают во второй раз. За что? Ведь фабула этого романа достаточно незамысловата. Сидит пожилой сторож в одном из польских дачных кооперативов. Осень. Сезон уже закончился. Соответственно, в кооперативе, кроме этого охранника и двух его собак, больше — никого. Может, поэтому он не оставляет без внимания просьбу случайного посетителя, зашедшего к нему в домик, чтобы купить фасоли. Фасоли?! Откуда? Да, раньше в этих местах её много сажали. Но тогда здесь было село. Так его, вместе со всеми жителями, в войну сожгли каратели. Поэтому сейчас фасоль тут практически не сажают. Так только, если, как и я, для себя. Самую малость. Но если уж очень надо, я бы мог продать пану. Вот только у меня она не лущенная. Если пан поможет… И они оба (сторож и его посетитель) садятся и начинают лущить фасоль. А поскольку процесс этот длительный, то за лущением первый рассказывает второму всю свою жизнь. С самого рождения и вот по этот самый осенний денек. По сути, весь роман, это — монолог. И если о том, который рассказывает, мы потихоньку, потихоньку узнаем очень многое, то другой, его молчаливый слушатель, с каждой страницей становится всё загадочней и загадочней. То вдруг выясняется, что он даже не представляет, как выглядит серп. Ещё через какое-то время оказывается, что он не знает, зачем электрику кошки и что тот делает, когда с их помощью залезет на столб. Потом — что он не в курсе послевоенной деноминации и условий, по которым старые деньги обменивались на новые. А ещё чуть погодя… Рассказчик с удивлением обнаруживает, что его собеседнику не нужна ни бритва, ни помазок с кремом. Да не бреется он! Ну, не растет у него щетина… Вот такой он этот второй, довольно молчаливый персонаж. Интересный! И лично у меня сложилось такое впечатление, что это — та самая тетенька с косой, которая под пером польского романиста трансформировалась в дяденьку и пришла забрать с собою главного героя романа вместе с вылущенной им фасолью. Забрать туда, откуда уже не возвращаются. А туда — кто торопится? Вот главный герой и рассказывает за всю свою жизнь. Подробно. Не спеша. А куда спешить? Хоть и все там будем, но лучше поздно, чем рано… Хотя, конечно, это моя личная читательская трактовка. И трактовка, честно скажу, довольно спорная. Потому как, когда в одном из интервью Веслава Мысливского напрямую спросили — да конце-то концов, кто же он, этот таинственный слушатель? — писатель честно ответил, что и сам этого не знает. Вот если бы это знал рассказчик, знал бы и он. Но рассказчик — не знает. И кстати, это важная смысловая составляющая книги. Ну и что, что рассказчик не знает? Достаточным является сам факт присутствия кого-то, кто слушает, хотя бы иногда говорит что-то своё, о чем, правда, мы можем судить только со слов рассказчика, потому что тот часто обращается к своему таинственному слушателю, иногда его спрашивает о чем-то, иногда ему противоречит или даже полемизирует с ним. Поэтому для самого автора неважно, кем является собеседник-слушатель. Важно, что его присутствие провоцирует рассказчика к его монологу и, что еще более важно, добавляет истории драматизма, повышает градус эмоций. В части же интригующего названия романа, в беседе с журналистом еженедельника «Политика» Здиславом Петрасеком (№ 17/18, 29 апреля-6 мая 2006), напрямик спросившим автора об этом, Мысливский пояснил, что когда-то был такой вид традиционных деревенских осенне-зимних посиделок, на которых одновременно с лущением фасоли собравшийся за этим занятием народ (мужчины, женщины, молодые, пожилые, дети) вел неспешные разговоры на всевозможные темы: и о событиях нынешних, и уже бывших когда-то, об этом и о потустороннем мире, о снах, о Боге, личных и коллективных переживаниях… Словом, не было границ у этих разговоров, куда только не уводивших людей! Вот и в романе — то же самое. Главный герой рассказывает о людях, которых он когда-то встречал и которые остались в его памяти. О событиях, которые его сформировали. О местах, где он жил, учился, работал. При этом рассказчик не придерживается никакой строгой временной последовательности. Просто разматывает клубочек своей памяти. И одни воспоминания порождают другие. А те, в свою очередь, вызывают ещё какие-то. Естественно, всё начинается с процесса лущения. Именно положение пальцев, удерживающих стручок в ладони, напоминает рассказчику, что когда-то он держал в своих руках саксофон. Тот, в свою очередь, ведет к покойному дяде Яну, подарившему ему его первый музыкальный инструмент — губную гармонику. А от него рассказ уходит к спецшколе, в которую, потеряв вместе со всеми своими близкими и дар речи, он попал после войны… Это отсутствие строгой хронологической последовательности, на мой взгляд, не случайно и должно показать читателю, что важны отдельные события, а не вся головоломка в целом. Не случаен и монолог рассказчика, в форме которого, собственно, и написан роман. Здесь сказывается глубокая убежденность автора в том, что настоящий язык — именно разговорный. Уже хотя бы потому, что он является языком естественным и индивидуальным, поскольку дарован свыше каждому из нас в отдельности. В отличие от него, письменный язык — искусственный, вторичный по отношению к изустной речи. Он подчиняется общеустановленным правилам и, по сути, является результатом социальной унификации. Можно было бы сказать, что устная речь — это наша природа, естество, в то время, как язык письменный — культура. А крестьянская культура, между прочим, была культурой молчаливой, немногословной, в отличие от культуры современной, в которой, как считает Мысливский, пустопорожняя говорильня выросла до чудовищных размеров. С тех пор как получила широкое распространение мобильная связь, у нас есть возможность наблюдать подобное на каждом шагу. В прежние времена не было никакой необходимости говорить только для того, чтобы говорить и говорить о чем угодно. Из поколения в поколение жили вместе, в семье, в деревне, в одном месте, поэтому все обо всех все знали от дедов и прадедов. Жизнь текла при открытой занавеске — ничего ни от кого нельзя было утаить. Процесс обучения заключался в том, что ребенок принимал участие в жизни взрослых. Уже с самых ранних лет на каждого, в меру его возможностей, были возложены соответствующие обязанности. Каждый был вписан в ритм, в схему жизни, работы. Зависимость от природных явлений, так же как и цикличность повторяющихся занятий, выковывали в человеке порядочность и ответственность, поскольку каждому с самого мальства было ясно: природу обмануть невозможно. Не говоря уже о том, что ежедневный контакт с природой, практически неотделимые от неё отношения вырабатывали в человеке не только воображение и чувствительность, но и тенденцию к рефлексии. В подобной жизненной модели слов нужно было мало. Поэтому крестьянская культура, в принципе, была культурой молчания. Слово, если уж прозвучало, должно было быть весомым. Как-то не было принято бросаться словами на ветер. Так что простота и незатейливость сюжета — обманчивы. С дистанции прожитых лет и приобретенного жизненного опыта рассказчик анализирует весь пройденный им путь: в какой мере он сам определял свою судьбу и как на неё повлияли трагические события его детства, крутые повороты польской истории? Роман Мысливского — это своеобразные размышления о роли судьбы и случая в человеческой жизни. А жизнь, уже сама по себе, — чертовски интересная штука! Может быть, именно это и определяет ту степень повышенного внимания, проявляемого к роману и со стороны читателей, и со стороны литературных критиков? Пока, увы, только польских.